«‘Tis better to be vile than vile esteemed» – «Уж лучше грешным быть, чем грешным слыть», – эта строка из сонета Вильяма Шекспира в переводе Самуила Яковлевича Маршака могла бы служить отличным эпиграфом к биографии нашего первого героя – генерал-губернатора Санкт-Петербурга, президента Военной коллегии, позже – генералиссимуса морских и сухопутных войск, адмирала, «первого сенатора», «первого члена Верховного тайного совета», светлейшего князя, без пяти минут зятя императора, а еще позже – безродного заключенного и ссыльного – Александра Даниловича Меншикова.

Если бы можно измерить известность и значимость человека в истории числом ходивших о нем слухов, преданий и анекдотов, то рейтинг Меншикова стал бы лишь немногим ниже рейтинга его повелителя – императора Петра Алексеевича.

Сразу после смерти Петра Великого вышел целый ряд мемуаров, написанных его ближайшими друзьями и рассказывающих о его привычках, образе жизни, остроумных изречениях, о том, что он любил и что ненавидел. Меншиков в этих изданиях упоминался очень часто, причем по большей части авторы не отвешивали ему комплименты.

Карьера Остермана, хоть тоже была блистательной, все же не так поражала современников. Генрих Иоганн Фридрих Остерман – сын пастора из Вестфалии, стал вице-президентом Коллегии иностранных дел в чине тайного советника – IV класс Табели о рангах (в составлении которой он в свое время принимал участие), равный по чину генерал-майору пехотных войск. В Европе такой карьерный взлет был чем-то из области сказок, но в Россию «на ловлю счастья и чинов» ехали, обычно, люди не самые знатные и родовитые, в стесненных обстоятельствах, да к тому же, обладавшие некой авантюрной жилкой.

Уже в XIX веке Грибоедов в знаменитом монологе Чацкого будет описывать, как «французик из Бордо» собрал вокруг себя светское общество (прекрасно говорившее по-французски)…

 И сказывал, как снаряжался в путь

В Россию, к варварам, со страхом и слезами… 

Но веком раньше немецкий язык в России знали разве что при царском дворе, а слухи о «варварской Московии» были, пожалуй, еще страшнее. Причем, не все из них на поверку оказывались неправдой.

В XVIII веке самой надежной карьерной лестницей для молодого дворянина была служба в армии или во флоте. Даже не проявляя чудес сообразительности и храбрости, можно было, не торопясь, подниматься в чинах и в конце концов «выйти в генералы». А уж если выпадал шанс принять участие в войне и там отличиться, то – вот он долгожданный орден и карьерный взлет. Нужно, конечно, иметь везение, чтобы не нарваться на пулю, но где же можно обойтись без везения!

Служба при Дворе была более «нервной», и пожалуй, даже более опасной. Молодой дворянин мог взлететь высоко, в один день перепрыгнув через несколько ступеней карьерной лестницы, а мог попасть в опалу вместе с членом императорской семьи, которому служил. Мог оказаться замешанным в заговоре, который сулил либо быстрый карьерный взлет, либо столь же быстрое падение, и привести в безвестность, в ссылку или даже на плаху. Одним словом: придворная служба – азартная игра для самоуверенных любителей риска.

Мы не знаем, насколько азартен был скромный служилый дворянин, офицер Семеновского полка Иван Максимович Шувалов, когда устраивал двух своих сыновей пажами ко Двору Екатерины I. Возможно, он вовсе не загадывал на будущее, а просто пользовался представившейся возможностью, и думал, что что-нибудь из этого да выйдет. В таком случае – он не ошибся.

К концу XVIII века в женщинах-дворянках уже не осталось ровным счетом ничего от «теремных затворниц» эпохи Алексея Михайловича. И от веселых, сообразительных и хитрых дам петровской и елизаветинской эпохи. Теперь в моде женщина, выкроенная по лекалам просветителей, четко знающая «что такое хорошо и что такое плохо», сама выбиравшая себе жизненный путь и спутника жизни. Историк и литературовед Юрий Лотман в знаменитом эссе «Мир женщины» рассказывает: «Женщина этой поры не только была включена, подобно мужчине, в поток бурных изменений жизни, но начинала играть в ней все большую и большую роль. И женщины очень менялись».

У всех этих женщин было нечто общее – они много читали, причем читали они книги совершенно определенного содержания. Те самые сочинения французских философов-просветителей, которые сводили с ума всю Европу, или русские книги, столь же нравоучительного содержания.

В романе Джейн Остин «Гордость и предубеждение», написанном в начале XIX века, компания аристократов, собравшихся с загородном поместье, от нечего делать обсуждает образ идеальной женщины:

Эпитафию Потемкину написал уже поэт эпохи Екатерины Великой – Гавриил Романович Державин. В его поэме «Водопад» гибель «великолепного князя Тавриды» приобретает поистине космические очертания. Это событие, к которому не остается равнодушной природа, оно эхом отзывается во всем мироздании.

Но кто там и́дет по холмам,

Глядясь, как месяц, в воды черны?

Чья тень спешит по облакам

В воздушные жилища горны?

На темном взоре и челе

Сидит глубока дума в мгле!

Державин любил сам писать комментарии к своим стихом. В частности к этой строке он приписал: «Сим стихом описывается изображение лица кн. Потемкина, на челе которого, когда он был в задумчивости, видна была глубокомысленность».

Не одна Екатерина связывала с Александром самые светлые надежды и самые заветные планы. Еще при его рождении Державин, видимо, вдохновляясь речами Екатерины, сочинил оду «На рождение в севере Порфирородного отрока». Как и полагалось в подобных стихах, весь греческий пантеон приветствовал появление на свет младенца и спешил одарить его качествами, необходимыми правителю:

Гении к нему слетели

В светлом облаке с небес;

Каждый гений к колыбели

Дар рожденному принес:

Однажды в Гатчине, где Павел, еще великий князь, находился в почетной ссылке, отлученный от двора матери, опасался, что та передаст корону через его голову любимому внуку Александру, и срывал злобу, без устали гоняя по плацу перед дворцом солдат, произошел такой случай. По окончании смотра на дворцовой площади Павел Петрович удалился, забыв отдать команду разойтись. Батальоны постояли-постояли некоторое время, а потом офицеры отдали приказ возвращаться в казармы. Все, кроме одного. Артиллерийская батарея так и осталась на плацу со своим командиром ждать приказа главнокомандующего. Неизвестно, был ли это хмурый и промозглый, осенний день, или, напротив солдаты страдали от жары, или шел снег: пусть каждый вообразит себе картину по своему вкусу. Ясно было одно: стоять без отдыха, без еды и питья было вовсе не весело, и непонятно было когда прекратится этот нежданный «дозор». Но командир стоял навытяжку, стояли и солдаты.

Наконец Павел выглянул в окно и заметил одинокое подразделение, так и не покинувшее свой пост. Он спустился к ним, выслушал рапорт командира и дал наконец приказ разойтись. Фамилия командира, как вы наверняка уже догадались, была Аракчеев. И в 1796 году Павел назначил его инспектором гатчинской пехоты, а затем и комендантом Гатчины. В подчинении Аракчеева оказались трехтысячное гатчинское войско и сам город.

Одной из бесспорных заслуг Сперанского перед русской культурой есть составление проекта Лицея – элитного учебного заведения, которое должно было выпустить новую генерацию российских чиновников. «Учреждение лицей целью имеет образование юношества, особенно предназначенного к важным частям службы государственной, – писал он в проекте, представленном императору. – Сообразно сей цели, лицей составляется из отличнейших воспитанников, равно и наставников и других чиновников, знаниями и нравственностию своею общее доверие заслуживающих». Сам Сперанский в то время еще не потерял надежду преобразовать Россию в «республиканскую монархию», а такое государство требовало управленцев нового типа: одновременно грамотных и ответственных, высокообразованных и преданных идеалам гуманизма. Это еще одна утопия, которую тем не менее Сперанский надеялся осуществить. Именно поэтому, согласно уставу Лицея, учеников в первые годы обучения запрещалось отпускать даже на каникулы. Дома под влиянием родителей они могли вернуться к идеалам «старого мира». Только достаточно укрепившись в новом образе мышления они могли встретиться со своей семьей и с большим светом.

Возможно, самой «петербургской» поэмой в русской литературе был и останется «Медный всадник», там есть все: бедный, но благородный герой (что подчеркивает его имя «Евгений»), большая любовь и большая (очень петербургская) беда – наводнение, и памятник основателю Петербурга – «кумир с простертою рукою», «державец полумира», «строитель чудотворный», он же «горделивый истукан», символ российской государственности, или просто «он», «тот»,

Кто неподвижно возвышался

Во мраке медною главой,

Того, чьей волей роковой

Под морем город основался…

Ужасен он в окрестной мгле!

Пушкин создал такой впечатляющий образ, что памятник Петру I на Сенатской площади до сих пор называют Медным всадником, хотя он не медный, а бронзовый.

Последним русским императорам служили два очень ярких и самобытных политических деятеля, каждый из них ставил своей задачей спасение России, каждый готов положить на алтарь все свои силы и талант. Ни один из них не преуспел, но каждый внес значительный вклад в то, что современная Россия выглядит именно такой, какой мы его видим.

Эти политики не были друзьями и единомышленниками. Напротив, они ссорились между собой, ревновали друг друга к славе «спасителя России». Потом один из них погиб, а второму пришлось уйти со своего поста и писать мемуары, и сводить на бумаге счеты со всеми своими врагами, что, судя по всему, доставляло ему определенное удовольствие.

Конечно, вы уже догадались, что два этих незаурядных человека – Сергей Юльевич Витте и Петр Аркадьевич Столыпин. Руководствуясь все тем же принципом «книга не безразмерная», я все же решила остановиться на Столыпине. Не потому, что он представляется личностью более значительной, чем Витте, не из-за его трагической кончины, а потому лишь, что он представляется личностью менее однозначной. За Витте не числится никаких особенных грехов, кроме разве что чрезмерно раздутого тщеславия, да и то, в подобных случаях сложно провести границу между тщеславием и адекватно-высокой самооценкой. Со Столыпиным же в нашей памяти связана не только фраза: «Им нужны великие потрясения, нам нужна Великая Россия», но и выражения «столыпинский вагон» и «столыпинский галстук».